Леонид Лихтерман,
врач-невропатолог

Я В Л Е Н И Е – М И Л Л Е Р

К счастью, Михаил Адольфович писал не только другим
и о других. Но и о себе. И глубже, чем он сам, выразить
его невозможно. И пытаться не надо. Тщетно. Михаил
Адольфович сам сохранил себя для памяти, для истории,
для изучения этой удивительной личности и явления
по имени МИЛЛЕР.

И, как я понимаю, задача его друзей, коллег и
учеников вспомнить те конкретные эпизоды, которые
связывали их с Миллером и о которых часто знали
лишь он и ты.

Автопортрет написан мастерски, мы лишь можем (и обязаны !) его орнаментировать. Богатая рама, известно, усиливает эффект произведения. Применительно к Миллеру я, например, согласен быть приложением. Горжусь тем, что несколько десятилетий был щедро одарен вниманием М.А.

… Михаил Адольфович был легендарной личностью в Горьком. В кругах интеллигенции его имя часто упоминали, характеризуя в основном словами – очень умный и очень странный. Рассказывали о его страсти бродить по городу, о небрежении к одежде, о случаях, когда его, принимая за бомжа, задерживала милиция, и многое подобное. Миллер мне представлялся загадочной достопримечательностью волжского города.
Впервые я увидел его в 70-х годах. Попав в трудные житейские передряги, М.А. лишился речи. Он абсолютно ничего не мог произнести, хотя полностью понимал слова и безошибочно писал. Его коллеги и друзья обращались к врачам, но назначенное лечение не помогало. Особенно тревожилась о состоянии М.А. Мария Тихоновна Грехова – директор Радиофизического института, в котором работали он и его ближайший друг Андрей Викторович Гапонов-Грехов. Меня попросили проконсультировать Михаила Адольфовича.

В назначенный час я пришел на квартиру к академику А.В.Гапонову-Грехову, где доктора ждали пациент и несколько близких его друзей. В комнату стеснительно вошел небрежно одетый человек в свитере и помятых брюках, голова была опущена, глаза закрывали темные очки. В ответ на мою протянутую руку:
- Лихтерман. -
как-то неловко подал свою.

Ответа не последовало, но он снял очки, и мне открылся его взор. Я увидел утомленные страдающие глаза и одновременно ощутил мощь интеллекта, исходившую от казалось бы обычного лица. Жмурясь от света, он сел напротив меня и вновь опустил голову. Это был Миллер. Я предложил ему изложить свои жалобы и рассказать, как началось заболевание. М.А. привычным жестом вынул из кармана тетрадку и стал писать, что его беспокоит отсутствие речи, возникшее неожиданно. Когда я попытался уточнить все обстоятельства заболевания, увидел гримасу переживания и почувствовал нежелание делиться со мной сокровенным. Учтя это, приступил к осмотру.

У Миллера можно было найти всякую симптоматику. Его медицинский анамнез был долгим и сложным. Травма и последующий анкилоз правого плечевого сустава с военных лет. Удаленная в 50-х годах почка и частые обострения пиелонефрита со стороны оставшейся почки. Своеобразные вегетативные пароксизмы и многое иное. Однако проверка именно неврологического статуса не принесла мне каких-либо значащих для диагноза признаков. Представить себе органическую природу избирательного выключения моторной речи без каких бы то ни было знаков страдания сенсорной речи и при безукоризненной сохранности письменной речи невозможно, тем более, когда отсутствовали симптомы поражения двигательной сферы на всех ее уровнях – от коры до ствола мозга. И я пришел к мнению о функциональном характере его немоты – мутизме.
Представляя, как много ждут от моей консультации, я понимал также меру своей ответственности за крупного ученого. И, когда при проверке глоточного рефлекса и инструкции «скажите «а» получил едва слышный этот звук, окончательно убедился в хорошем прогнозе восстановления звуковой речи. Одновременно также почувствовал доверие со стороны пациента, которое излучали его глаза.

Однако я не поспешил высказать вслух свое убеждение. Назначил ряд исследований, включая ЭЭГ, а в промежутке между повторным осмотром подробно побеседовал с Марией Тихоновной и Андреем Викторовичем. Они мне рассказали о тяжелой семейной коллизии, и я понял, что наступившее безречье было защитной реакцией М.А.
Когда мы снова встретились, просмотрев анализы и дав им оценку, я заявил, что речь у М.А. полностью восстановится, но это будет постепенный процесс (я учитывал неразрешенность ситуации и личностные особенности пациента).
Так оно и случилось. М.А. в конце-концов вновь обрел дар блистательного оратора. Мы с ним близко познакомились и подружились.

(Есть у меня привычка не выкидывать разные бумаги, черновики, письма и т.д. Видимо, я ее унаследовал от своего отца, который сохранял все свои рукописи и переписку. Конечно, это приводит к накоплению неразбираемых гор всяких бумаг, которые парализуют при попытке их разобрать и разобраться. Но все-таки, в принципе, не уничтожается написанное тобой или другими к тебе, хотя доступность этого призрачна. Правда, иногда помогает случай. И к моему счастью, однажды вытащил из завалов несколько подаренных мне рукописей Михаила Адольфовича и положил их в папку, на которой надписал: «М.А.МИЛЛЕР». Папка заняла место на моем письменном столе, и на протяжении многих лет я вкладывал в нее все, что было связано с именем М.А.: медицинские документы, письма ко мне со стремительной подписью, напоминавшей всплеск волн на электроэнцефалограмме, тетрадки с нашими письменными разговорами, когда он был «без речи», систематические поздравления с днем рожденья и с Новым Годом, его брошюры и иное. Таким образом, сам того не предполагая, я стал обладателем бесценной Миллерианы. Если будет создан фонд Миллера в ИПФАН’е, я сдам ее туда – для хранения и для возможности изучать какие-то важные стороны жизни и болезни М.А.).

Михаил Адольфович пребывал без речи несколько лет. Наше общение в эти годы было тесным. Он стремился к контакту со мной. Видимо, это давало ему облегчение и надежду, ибо от меня исходил искренний и неврологически обоснованный оптимизм. В амбулаторной карте, куда я записал данные своего первого осмотра, подчеркнул, что у больного не афазия, а мутизм, и какой-либо очаговой неврологической симптоматики не улавливается. Вот дословно моя оценка ситуации от 25.09.74 (построение ее характерно для невролога, работающего в нейрохирургии): «Нет данных за объемный процесс или другое грубое органическое поражение ц.н.с. Картина гипоталамо-лимбической патологии у сильной личности, сочетающей мыслительный и художественный типы, с доминирующими в клинике функциональными нарушениями по типу вегетативных кризов, сложных пароксизмальных психических состояний и мутизма». При очередных встречах я задавал М.А. вопросы, а он письменно на них отвечал. Либо он задавал мне письменно вопросы, а я отвечал (естественно, сохранилась лишь часть М.А., однако по ней с большим приближением можно реконструировать и мою часть бесед).

Это был мужественный и мудрый пациент, который боролся за свою речь, и когда обстоятельства, связанные с семейной коллизией, несколько потеряли свою актуальность (по его просьбе я давал ему справки для суда), М.А. стал более активно преодолевать свое безречье. Он писал мне:

«Думать в язык еще не умею», «Стал в уме говорить «а» до 1000 раз, и зацепилось, потом все очень быстро, уже знаю весь алфавит…», «Еще нет звука, я уверен, что это тоже еще не расторможилось», «Я очень интересен сейчас для физиологов», «Я меняю систему думанья», «Я говорю еще всем умом», «Найденное слово воспроизвожу в уме быстро», «Стихи встраиваются всем блоком и на любом языке», «Шевелю рукой, когда ищу слово», «Учусь думать по-сталински, т.е. словами, а не образами».
Я всячески его поддерживал, делая акцент на каждой детали, которая свидетельствовала о возвращении к речи. М.А. мне отвечал письменно: «Вы – льстец, но похвалу насчет воли – беру!»

Сначала у М.А. восстановилась внутренняя словесная речь (здесь я должен опираться на его записки), а звуковая речь начала восстанавливаться с подражания птицам. Он подолгу бродил над Волгой и свистел разными птичьими голосами. Затем он смог вслух читать стихи. А далее вернулась обычная бытовая речь и, наконец, он вновь мог держать в напряжении аудиторию, когда выступал на семинаре или конференции.

Период безречья имел еще одну особенность в наших взаимоотношениях с ним. Я, используя могучий интеллект М.А., пытался через него найти ответы на вопросы, которые возникали у меня, как у руководителя научно-патентного отдела ГИТО.
Помню, попросил я его раскрыть понятие «прогноз». И он очень добросовестно, как это делал всегда, изложил мне глубоко и ясно и типы прогнозов, и характер, и их качество, и правдоподобность, и применимость к нейротравме и т.д. Попутно иронизировал: «Прогноз тем безответственней, чем на больший срок он распространяется», «Прогноз – это знание при незнании». Он предложил записывать и хранить импульсы, с помощью которых человек управляет мышцами своих конечностей. Если же случается повреждение нерва, то воспроизводить записанные ранее управляющие импульсы и доставлять их к мышцам искусственным путем. Это предвидение М.А. сбывается, проникая в практику нейрореабилитации…

М.А., при бесспорно критическом отношении к Советской власти, тем не менее любил советские праздники. Может быть за их коллективизм, который независимо от поводов, был естественным, а потребность в праздниках заложена в человеке. Когда же собирается коллектив, да еще в движении на свежем воздухе, да еще с незапрещенным «сугревом», то тебя действительно охватывает чувство деятельной радости, и становишься счастливым от того, что рядом товарищи, гремят песни, плывут лозунги, и ты частица бесконечных стройных рядов, бодро шагающих сначала над Волгой, а затем над Окой, кричишь со всеми «Ура!», возбужденно смеешься и обнимаешь встречных.
Конечно, была некая обязаловка. На ноябрьскую и первомайскую демонстрации надо было ходить. За этим следили. Но М.А. вполне по своему состоянию мог не появляться, его никто в этом не упрекнул бы, однако он регулярно демонстрировал.
Помню, как однажды на Первомайской демонстрации, колонна ГИТО нагнала колонну ИПФАН’а. Я увидел М.А., мы обнялись и свернули в ближайшую подворотню. Там кто-то быстро налил нам по стопке, чокнулись, выпили и, опьяненные больше весенним воздухом, чем выпитым, сфотографировались. К сожалению, оба были в темных очках. Но и в них мы вышли неплохо. Это моя единственная фотография с М.А., который не любил сниматься. А когда все же удавалось заснять его, то на снимке обычно почти ничего не оставалось от притягательного Миллера.

… Вспоминаю свое 50-летие. М.А. написал теплое приветствие от ИПФАН’а, где обозвал меня главным тепловизионером (Я тогда начал увлекаться тепловидением. И случай с М.А., о котором отдельно расскажу, послужил одним из важных толчков в развитии этого перспективного метода нейродиагностики).

После чествования на заседании научного общества в Институте травматологии и ортопедии, на котором М.А. зачитал приветственный адрес Института прикладной физики, мы двинулись по Откосу в неподалеку расположенную столовую Политеха. Там я заказал банкет на 100 человек. Джаз-оркестр исполнял мелодии моей молодости. Мои друзья из Ин-Яз’а с блеском сыграли посвященный мне мюзикл с теплыми юмористическими текстами на веселые мелодии. Главного героя, т.е. меня, очень артистично представил секретарь парткома, а впоследствии ректор Гена Рябов. Приклеив бородку, он и впрямь казался 50-летним Лихтерманом.
И вот в этой атмосфере красивого и вкусного праздника М.А. произнес (вернее, как обычно, прочитал по своим записям в тетрадке) посвященный мне тост-ходатайство за редких людей. Он поразил меня своей оригинальностью и глубиной. Я запомнил его тост на всю жизнь, и вот уже четверть века он выручает меня в трудные минуты ответственного застолья, когда надо блеснуть какой-то особостью в славословии. Я говорю с теми или иными импровизациями и добавками в зависимости от среды, где нахожусь, примерно следующее:

«Существуют законы об охране редких растений, зверей и птиц. И это правильно. Но еще более необходимы законы об охране редких людей, таких как имя рек. И я прошу присутствующих подписать обращение в (Верховный Совет СССР, Государственную Думу или куда-то еще в зависимости от времени и обстоятельств) о принятии такого Закона».
Как правило, я срывал аплодисменты (а однажды, когда на юбилее присутствовали несколько депутатов Госдумы и ее вице-спикер, то последний весьма серьезно сказал: «Поддержим!»). Но я то знаю, что это не мой тост, а тост М.А. Правда, я получил от него разрешение на плагиат.

… Однажды скользким мартовским днем М.А. неудачно упал и сломал плечо. Перелом оказался сложным. Учитывая весьма отягощенный анамнез 56-летнего пациента, было решено его не оперировать, а применить закрытый способ, разработанный в Нижегородском институте травматологии (тогда ГИТО) вариант компрессионного остеосинтеза. В процессе лечения появился резкий отек руки, а главное – кисть перестала слушаться своего хозяина. Из-за паралича лучевого нерва она беспомощно повисла – ни кулака, ни кукиша. Правая кисть.

Не знаю, кто волновался больше, – пациент или врачи, но при этом я лично был настроен оптимистично, считая, что нерв пострадал без разрыва. Естественно, были внесены всякие коррекции и дополнения в терапию. Но время и факты работали против моего прогноза. Прошло 4 месяца, кость прилично срослась, но с кистью сдвигов не было. Проверили электропроводимость лучевого нерва – никакой реакции мышц кисти и пальцев на гальванический и фарадический ток. Повторили этот тест в моем присутствии. Увы, я должен был согласиться с печальными его результатами.
Еще и еще раз я анализировал ситуацию и вновь приходил к выводу, что непрерывность нерва должна была быть сохранена. Но как это доказать? Тогда я вспомнил о тепловидении. Сережа Колесов поддержал меня. Наш аппарат в 39-й больнице, как назло, сломался. Нашли другой. И вот с надеждой и опасением мы смотрим на экран чужого тепловизора – на кисти и пальцы М.А. И, о Боже! автономная зона иннервации правого лучевого нерва светится – кожа большого пальца и около него даже горячей, чем другие участки тыла кисти. Нерв жив! Более того, его явно что-то сдавливает и раздражает. Рубцы? Костная мозоль? Еще что-то? М.А. быстрее нас оценил ситуацию и, лишь услышав о возможности операции, стал настаивать на ней. Мои ученики и друзья – А.П. Фраерман и Л.Х. Хитрин – освободили нерв от рубцового сдавления. И вскоре М.А. смог вновь пожать мне руку.

Тепловидение не подвело нас. А, отталкиваясь именно от этого случая, вместе с Сережей стали изучать тепловизионные синдромы угнетения и раздражения при повреждениях периферических нервов. Так пришло доверие к методу. И мы почувствовали его привлекательные перспективы.

…В некоторых вопросах М.А был для меня высшим судьей, например, в категории совесть. Обычно он никого не осуждал и больше всего боялся кого-либо обидеть или ущемить. Даже в самом незначительном. Он был скромным и стеснительным, даже когда казался бесцеремонным. Его отличало чрезмерно обостренное чувство справедливости. И то, мимо чего обычно проходили, просто не замечая, для М.А. являлось предметом размышления и мучительных сомнений. Вместе с тем это же чувство справедливости обусловливало в нем принципиальное неприятие многих явлений в нашей жизни.
В последние годы стало модным среди ученых разъезжать по свету якобы с научными целями, причем особенно в этом выделялись вовсе не бывшие значительными научными величинами, которые в основном пересказывали чужие идеи. М.А. метко назвал их «продавцы новостей».

…Все, что я писал за пределами сугубо профессиональных рамок, я посылал на «суд» М.А. Его мнение для меня было решающим. Он мог, не обижая, показать, что ему понравилось, а что нет. Помню, как я обрадовался, когда на одну из первых моих научно-популярных книг «Время и пациенты. Записки невропатолога», он ответил превосходной пародией (она опубликована в книге М.А. «Всякая и невсякая всячина»). Приведу здесь, как пример блистательного юмористически-сатирического стиля М.А., лишь то, как он обыграл заголовок моей книги «Записки невропатолога» – «Неврописки запатолога».

М.А. долго переживал – не обидел ли он меня, и лишь услышав мою восхищенную реакцию – успокоился. Жанр пародий вообще ему удавался. Достаточно вспомнить его «Гамлета из 20-го». И многое другое, что он счел возможным привести в своей финальной книге.

М.А. всегда глубоко вникал в прочитанное, и потому я был так растроган, когда получил его отзыв на книгу о моем отце «Светлый человек»:

Дорогой Леонид Болеславович!
Прочитал Памятную Книгу о Вашем отце почти сразу, но решил откликнуться на нее лишь к Вашему Октябрю. И не то, чтобы заодно, но и заодно тоже. В общем, поздравляю Вас с очередной датой дожития и пожелавываю Вам всяческих еще и еще!
Мое впечатление о книге выражается одной фразой, стоящей иного многословия:
Я полюбил Вашего отца!
И потому огорчился, что написание его жизни отодвинулось на несколько десятилетий. За эти годы постарели (или даже ушли) его друзья, очевидцы прижизненных событий, в их памяти угасли многие подробности, а главное – притупилась «сама интрига жизни», без чего та жизнь воспринимается уже менее возбудительно. Я знаю (вернее чувствую) это по нашей Поминальнице Левина*: уже через десять лет после расставания с ним она по-иному читается и по-иному впечатляется, ибо оказывается отдаленной от самой себя более чем на поколение. Как мудро заметил А.В.**, интересы и нравы людей в наше поспешающееся куда-то время изменяются уже не за 20--30 лет, как в старые и будто бы добрые времена, а за 7--10, если не короче!!! (Кроме, разумеется, особых отстойников цивилизации!). И потому взаимодействие отцов и детей происходит совсем не по-тургеневски! Дети успевают освоить другую жизнь в совсем другом укладе еще до того, как повзрослевывают. Точнее, – как мы признаем их за новое поколение. Вот и выходит, что собирать воспоминания нужно почти сразу после расставания.***
Отчасти это относится и к двум Медицинам Его Жизни: электрофорезному введению лекарств и к воздействию ВЧ полей (соматическому и неврологическому). Они выделились у меня в некоторой мере случайно, – просто мне пришлось как-то в моей предыдущей жизни встречаться с людьми, этими занятиями воодушевленными. И было бы очень интересно понять, насколько предсказательно сработала интуиция Болеслава Владимировича в его времена, когда приходилось еще блуждать пусть не в потемках, но в сумерках. Электрофорезное введение медикаментов не выдерживало конкуренции с инъекциями из-за замедленного поступления в систему кровообращения, но, главное, из-за более низкой – в процентном исчислении – утилизации. Однако потом-потом удалось показать, что бывают ситуации, когда конкурентная способность лекарственного электрофореза выравнивается по обоим параметрам. Речь идет об организмах с пониженной проницаемостью стенок сосудов (патологические отклонения от нормы в молодости и почти неизбежные в старости). Кому не приходилось видеть синюшные от исколотости околовенные гематомы у таких больных! И почему-то до сих пор их объясняют неловкостью медперсонала, а не природными дефектами сосудистой ткани. К сожалению, я не знаю применения электрофореза даже в этих случаях. А моя страдальческая практика, сами знаете, очень развитая как по времени, так и по пространству. Как-то я читал в книжонке какого-то умного француза про светлое будущее электрофореза, а про его настоящее, увы, все врачи моей доступности скептически виляют.
Несколько буйнее представляются мне продвижения в воздействиях ВЧ-полей, особенно низкочастотных и совсем особенно импульсных. Здесь успехи доведены до ТВ-рекламирования. Я уверен, что Вы вкурсее меня и в той и этой медицине, но пишу как бы не для Вас, а от себя. Потому что именно мне не хватало в Вашей книге убежденного провозглашения незряшности всех этих занятий тогда и триумфального продолжения их сегодня. Как говорил один мой знакомец, – пусть я не соверщил чуда, но я участвовал в его коллективном зачатии. Наверное, люди обошлись бы и без меня (это я творю уже отсебятинку!), а я хоть на йотинку, но поспособствовал их продвижении к цели!
Еще раз поздравляю Вас со сколько-то -летием. И Ваших ближних тоже! А ежели мои рассуждения об упомянутых выше двух медицинах покажутся Вам верхоглядными и неуместными, то, надеюсь, Ваше раздражение убудет после вторичного прочтения начала моего письма!!!
Vale!!! ММ…
(сентябрь-октябрь 2002 года)

Язык Михаила Адольфовича был афористичен,
независимо от того говорил он или писал. Он специально к этому не стремился – афоризмы рождались непроизвольно. Они были просты и глубоки одновременно. А часто содержали добрый оттенок юмора. Я навсегда запомнил его фразы: «Желания еще возникают, но члены уже не могут их исполнять», «Болезнь – это тренировка, подготовка к старости», «Работаю медленно, но неверно», «Пусть будет, что будет, и не будет, чего не будет», «Люди должны жить деревянно, а служить железо-бетонно», «Чем вождь здоровее – тем хуже еврею», «Радоваться всеми органами души и тела», «Россия страна – всего до хрена», «Своя боль мешает болям за человечество», «От старости спасенья нет, старей бодрее – и привет!», «Жизненное благополучие – в скорости
передвижения тела и мыслей», «Ограниченно годен в пределах ограниченности», «Целостная душа и растерзанное тело», «Клякса мыслей», «Категоричность – дитя краткости». Этот ряд можно продолжать бесконечно.
Михаил Адольфович говорил мне, что сначала думал в руку, а затем стал думать в компьютер, но обратил внимание, что это уже иное мышление. Оба типа мышления представлены в моей папке.

… Михаила Адольфовича интересовало и волновало все, с чем он сталкивался или о чем размышлял. Меня поразило его письмо, написанное мне в 1983 г. из Алушты, в котором он, наблюдая за тамошними красотами и жизнью с ножницами между ними, пришел к выводу, что единственный выход – отдать землю тем, кто на ней трудится. Может эта мысль и не нова, но в миллеровской орнаментации обрела притягательную жгучесть. На все он откликался как гражданин, при этом его талант создавал глубокие характеристики любого явления, в запоминающейся форме. Чего стоят, например, строчки Михаила Адольфовича: